И вот однажды солнечным утром снова зазвучала в вышине птичья перекличка. И снова я запрокинул голову и, приложив ладонь козырьком к бровям, стал всматриваться в голубую даль.

Снова синеву неба рассекал наконечник летящей стрелы с неодинаковыми концами. Только теперь острие стрелы было направлено не на юг, а на север. Дикие гуси возвращались на родину, они летели домой.

Голоса в небе услышал и мой дикий гусь. Он поднял голову и загоготал. Будто жаловался, что здесь он один, всем чужой, будто спрашивал: слышит ли его стая.

И с неба ему донёсся ответ.

Этот разговор земли с небом еще сильней взволновал моего дикого гуся. Никогда я ещё не видел его таким возбуждённым. Он быстро прохаживался из стороны в сторону, то широко распахивал, то снова складывал крылья. И все гоготал, гоготал…

Когда стая приблизилась, он всем телом подался ей навстречу. Разбежался, резко взмахнул крыльями, и его лапы отделились от земли.

Взмыв в воздух, он крикнул. Я понял: расставаясь со мной, он прощался, меня благодарил.

У меня перехватило дыхание. Птица с искалеченным крылом все же решила вернуться в стаю. Мой гусь летит!

Я был поражён. Ведь у меня дикий гусь жил на всем готовом, в тепле, не зная забот. Но он не захотел остаться в курятнике, ему нужен был простор неба. Он предпочёл волю, как бы ни был труден и опасен путь.

С замиранием сердца я следил за его полётом. Догонит он стаю или не догонит?

Догнал! И занял место в строю.

Каждую осень и весну, когда над нашей деревней тянут пролётные стаи, я вспоминаю своего крылатого гостя. Может, это он кричит, узнав знакомые места?

Хоть он и навечно меня покинул, но я не могу его забыть. Скучаю по нём.

Может, и он не забыл меня.

1920 г.

Новый серп

Перевела Н. Надеждина

I

В крестьянской семье к труду приучает рано. Я, мальчишка, полол просо, помогал убирать сено, случалось, захватывал такую большую охапку, что не мог донести её до места. Меня выручали старший брат и мать.

На жатву мы выезжали в поле всей семьёй, и опять не сидел без дела: нянчил маленькую сестрёнку, готовил чай.

Но мне этого было мало. Я хотел жать сам. Вот настоящая мужская работа! Меня с малолетства приучили уважать хлеб — самое в крестьянской жизни главное, дорожить каждой крошкой.

Как только у меня выпадала свободная минута, я выпрашивал у матери запасной серп и принимался жать. Сноровки у меня еще не было, и захваты получались неровные: когда правая рука захватывает серпом стебли, их сверху поддерживает и пригибает левая рука. Стебли путались, снопы были и неаккуратные и некрупные.

Но отец и мать ласково меня подбодрили:

— Смотрите-ка! Вали привыкает. На будущее лето купим ему новый серп, и у нас прибавится еще пара рабочих рук.

Меня точно подхлестнула эта похвала. Я хотел доказать, что могу жать ещё чище, не оставлю после себя ни одного колоска, и еще быстрей.

— Будь осторожен, сынок! — забеспокоилась мать. — Серп острый, можно порезаться…

Но я не думал о том, что остриё серпа, который срезает соломины, проходит близко-близко от мизинца левой руки.

Я старался жать как можно скорей.

Вдруг резкая боль обожгла мою левую руку. Я выронил пучок колосьев, который держал. На соломинах была кровь. Я порезал серпом мизинец левой руки.

— Сынок, я тебя предупреждала, — вздохнула мать.

Она нагнулась, набрала горсть чернозема и присыпала ранку землёй. Потом оторвала полоску от своей косынки и перевязала мой раненый палец.

— Не ты один порезался. Пока учишься, с кем это не бывает! — спокойно заметил отец.

И у меня отлегло от сердца. Пусть у меня на пальце на всю жизнь останется маленький белый шрам. Этой метки не стыдятся, ею гордятся. У бездельников её не бывает. Это метка того, кто учится жать.

Я выучусь и на следующее лето получу свой серп.

II

Новое лето обещало быть урожайным. Налились соком широкие темно-зеленые листья проса. По пояс человеку вымахали только что выколосившиеся пшеницы, ячмень и овес.

Особенно радовала рожь. Она поднялась по обе стороны дороги так высоко, что, когда крестьянин ехал в поле, не было видно ни человека, ни лошади, ни телеги — один только колокольчик под дугой.

Жатва еще не началась. Мы убирали сено. Я старался не отставать от взрослых. Бывало, здорово уставал, но не подавал виду, не жаловался.

Да и кому пожалуешься, если от старших слышишь:

— Это у нас болит поясница, у молодых не болит. Разве молодые устают?

Эти добродушные подшучивания меня не обижали, а наоборот, прибавляли сил.

Наша рожь была по соседству с лугом, где мы метали стога. И, любуясь на неё, отец говорил:

— Редко бывает, чтоб так богато уродились хлеба! Помнится, хороший урожай был после голодного года, когда родился Вали. Но нынешний, пожалуй, еще лучше. Если не побьёт градом, будут у нас полные закрома. Уберём свой хлеб и, пока не поспело просо, наймемся жать рожь баю. [1] Заработаем, можно будет и одежку обновить, и купить самовар…

И мать начинала мечтать вслух:

— Обновки — это ещё куда ни шло, а вот купить бы коровёнку. Хоть неказистую. Попили бы дети молока…

Я был не прочь вволю попить молока, но у меня и у сестры Салимэ были свои заветные мечты: сестра хотела шаль, а я новый бешмет, [2] мой старый совсем износился.

Я не посмел сказать про бешмет, но отец угадал мои мысли:

— В это лето у нас прибавится новый работник, Вали начнёт жать. Справим ему новый бешмет, если, конечно, рожь не побьет градом…

С тех пор, что бы я ни делал: сгребал ли сено, распрягал ли лошадь, отводил ли коня пастись на луг, — я думал о золотистом поле поспевающей ржи. Оно сулило нам счастье. После жатвы у нас будут своя молочная корова, свой новый самовар, у сестры шаль, у меня бешмет.

Но над полем высилось небо. Оно могло быть и голубым, и черным в грозу, и добрым, и злым. Небо посылало на землю и солнечные лучи, и дождь, и град.

А какую беду несёт крестьянину летняя гроза с градом, я хорошо